По делам их - Страница 111

111

— Плохо ты старика знаешь, — с явной обидой и некоторым даже отчуждением коротко откликнулся Райзе и ушел на три шага вперед, больше ничего не говоря и не оборачиваясь. Заговорил он, лишь когда оба остановились у запертой двери подвала. — Прежде, чем войдем, хочу кое-что знать. То, что ты сейчас сказал, не является ли правдой в некоторой части? Если ты впрямь хочешь поквитаться с ней за то, что она сделала…

— Я — не это сказал. Но я понял, что тебя тревожит. Отвечаю. Я способен держать себя в руках, я не потеряюсь и не сорвусь; если я скажу, что на самом деле непритворно спокоен, ты мне не поверишь, верно?

— Скорее всего, нет.

— Как угодно, — кивнул он сухо. — Это к делу не относится. Я буду вести себя как должно, это главное. Идем?

Райзе взглянул на его лицо с пристальностью, словно пытаясь увидеть что-то за ним; наконец, вздохнув, кивнул.

— Бог с тобой, академист. Идем.

В подвал Густав вошел первым; Курт шагнул следом, отстранив его плечом и пойдя впереди — мимо вытянувшегося стража к решетке камеры.

Маргарет сидела на низенькой скамеечке — все-таки, даже в заключении пусть и столь малая, но поблажка была сделана: видно, Керн не рискнул усадить родовитую заключенную на голый пол, как прочих арестованных. Курт был убежден, что Рената пребывает в ином положении, традиционном для этих стен — в камере без стула, лежанки или хотя бы охапки соломы, как в магистратской тюрьме…

В остальном все было ad imperatum: вместо платья Маргарет облачена была в льняное одеяние, более напоминающее нижнюю рубашку, волосы так и остались распущенными и лежали на узких плечах чуть поблекшими золотыми волнами; скамеечку она придвинула к стене, чтобы, прислонившись к ней спиной, можно было поджать колени, убрав с ледяного пола на сиденье босые ноги. Но даже теперь, с серыми от каменной крошки пальцами, с пыльным пятном на щеке, со спутанными волосами и покрасневшими белками глаз — все равно, подумалось невольно, она прекрасна, как прежде, и столь же желанна…

Или, с мысленным вздохом оборвал Курт собственную мысль, быть может, для полного освобождения души мало было всего лишь выдернуть злосчастные булавки и извлечь заговоренные нити из своей одежды? Или попросту виною всему spiriti deformatio professionalis, о коей предупреждали еще наставники в академии. «Красивая женщина в положении жертвы возбуждает великое многообразие чувств — от сострадания и сомнений до низменного вожделения, чего следует остерегаться и чуждаться»… Альберт Майнц, том первый; наставления, что ни говори, на все случаи жизни…

— Как она? — тихо спросил он, обернувшись к мрачному стражу; тот покосился на камеру с пленницей, смотрящей в стену и упорно не замечавшей вновь пришедших, на Райзе и, наконец, вздохнул.

— Воды просит…

— Ну, это я понимаю, — отмахнулся Курт. — Вообще — как?

— Да никак… молчит в основном… — он кашлянул, нерешительно переступив с ноги на ногу, и понизил голос совершенно: — Послушайте, майстер Райзе… майстер Гессе… я не хочу показаться слабонервным или мнительным… вы подумаете, конечно, что я тут себе Бог весть что напридумывал, но…

— Ну?

— Пришлите мне смену, — попросил тот чуть слышно, отведя взгляд. — Я тут не могу больше.

Курт переглянулся с сослуживцем, едва удержав себя от того, чтоб обернуться на камеру, и осторожно уточнил:

— Устал?

— Нет, — поспешно возразил страж, — не в том дело, майстер Гессе, я готов на пост — куда угодно, в приемную залу, на крышу, к воротам; только сюда пусть встанет кто-то другой. Мне… не по себе тут.

— Объяснись, — потребовал Райзе, и тот кивнул с готовностью, но когда заговорил, голос звучал все более неуверенно с каждым словом.

— Я… видите ли, смотрит она уж больно нехорошо. Я с ней, как было велено, ни словом не перемолвился, на вопросы не отвечаю, в разговор не вступаю, а только все равно — как заговорит, так словно ножом по спине. И смотрит все время — прямиком в глаза; я на нее не смотрю, отверну взгляд — а все равно вижу, что в глаза, и так от этого нехорошо становится… Вы не думайте, я понимаю, что вздор говорю, а только — будто она меня веревками вяжет, и жаром всего обсыпает, как при горячке…

— Ясно, — оборвал его Курт, настойчиво сжав локоть сослуживца. — Necesse est vigiliam. Mihi crede, quam res nova miraque menti accidat, hoc non somnium est.

— Credin? — переспросил тот с сомнением и нахмурился, глядя в его глаза взыскательно: — An notum tuae est?

— Tenus dolorum, - угрюмо отозвался он, вновь обратившись к стражу. — Поговорим с ней — и пришлем тебе замену; потерпи. Судя по всему, ей кое для чего никакие булавки и нитки и не нужны вовсе, — добавил он, отойдя от стража в сторонку. — Просто взгляд — и все. Помнишь, по пути из собора, когда мы с нею встретились впервые? Вы с Дитрихом потешались — весна… Тогда это и случилось. От этого взгляда я не мог оправиться до вечера.

— Да уж помню… В таком случае, я вынужден повторить: будь осторожен. Не бесись, академист, сейчас речь не о недоверии.

— Понимаю, — кивнул Курт уже спокойно, развернувшись к камере, и приблизился — решительно, но неспешно и тихо. — Здравствуй, Маргарет, — окликнул он по-прежнему неподвижную фигурку у стены. — Не хочется быть назойливым, однако же — сейчас тебе придется с нами побеседовать: это в твоих интересах.

Та обернулась медленно, подчеркнуто нехотя и равнодушно; несколько мгновений она смотрела сквозь решетку молча и пристально, и когда заговорила, голос был сухой и усталый.

— Это ты приказал не давать мне воды? — спросила Маргарет, покривившись почти презрительно; Курт с удивлением обернулся на стража:

111