По делам их - Страница 159

159

Тот дернулся в сторону, и удар пришелся в бедро, однако cinquedea на миг приопустилась, открыв правое плечо; серповидный нож в другой руке ударил со всей возможной силой, но лезвие лишь разрезало камзол, соскользнув с противным скрежетом. Кольчуга под верхней одеждой; это уже хуже…

— Стоять на месте, оружие на пол! Святая Инквизиция!

Это был голос из прошлого. Голос из жизни. Из мира — того, другого мира, оставшегося за толщей камня и земли.

Dues ex machina.

— На пол оружие, руки на виду! — повторил голос Гвидо Сфорца — громкий, уверенный, злой, разносясь под низкими сводами, словно грохот обвала, и Курт с готовностью сделал два поспешных шага назад и чуть в сторону от смотрящих в комнату арбалетных болтов, дыша тяжело, хрипло, сорванно, чувствуя облегчение, которого не испытывал уже давно, чувствуя, что жизнь возвращается, возвращается та реальность, в существовании которой он уже начал сомневаться здесь, в этих клубах дурманящих курений и холодного неощутимого ветра…

— Вот черт, — равнодушно проронил герцог.

Cinquedeaполетела на пол, и от этого звука словно разбилось что-то, держащее в неподвижности темную фигуру у дальней стены, к которой осторожно, исподволь, подступали двое — не вооруженные, как и те, кто пришел с безликим…

Звон брошенного на пол клинка прозвучал, как голос колокола.

Звон словно остался в воздухе, в мгновение ока заполнив весь мир, проникнув в каждый нерв и вытянув его в струну, и прежде, чем Курт успел крикнуть предупреждение, вновь приподнялся капюшон без лица, вскинулась рука, изборожденная темными морщинами, и двое напротив безликого разлетелись в стороны, словно тряпичные куклы. Кардинал рванулся вперед, и рука с сухими, как ветки, пальцами качнулась к нему; Курт бросился к наставнику, не надеясь ни на что, понимая, что сделать не может ничего, снова — ничего…

Тот отшатнулся, закрыв лицо рукой с тяжелым баклером — движение было инстинктивным, безотчетным — и так же отлетел прочь, повалившись на руки ученика безвольно и тяжело. Оба опрокинулись на каменный пол; звон впился в мозг последним пронзающим переливом одновременно с уже пережитым сегодня биением пронзительного, но не слышного голоса о плотный, словно туман, воздух; и снова в глазах потемнело, и теперь исчез даже мир, поглотивший его этой ночью, мир призраков, мрака и теней…

На этот раз боль ушла не сразу, не сразу стали видеть глаза, не сразу вернулись звуки, доносящиеся до затуманенного рассудка из окружающего; Курт с усилием разлепил веки, как оказалось, плотно зажмуренные, и почти наощупь, почти ползком, добрался до тела кардинала, упираясь в пол ничего не чувствующими руками и поскальзываясь на сбегающей по ладоням крови.

— Ваше высо… — голос сорвался; язык не желал ворочаться, выговаривая сложные слова, и он просто крикнул, слыша, что выходит шепот, и понимая, что обращается к мертвому, но не желая верить в это: — Сфорца!

— Мессир Сфорца, курсант, — чуть слышно возразил мертвец на своем ужасающем немецком; закашлялся, приподнявшись, и сипло выдохнул: — Verginita puttana Maria con dodices apostoles…

— А нас за такое пороли, — улыбнулся Курт с невероятным, немыслимым напряжением, тяжело проглотив облегченный вздох.

— И справедливо пороли, — шепотом отозвался тот, с усилием упершись в пол левой рукой и прислонясь к стене; глаза кардинала были закрыты, лицо — цвета тщательно отстиранной простыни, провисевшей под солнцем не один день.

Краем глаза Курт видел, что герцог по ту сторону каменной плиты стоит, покачиваясь, тоже привалясь к стене спиной и закрыв ладонью лицо, а арбалетчики больше похожи на сборище ополченцев, минуту назад со всех ног умчавшихся с поля боя, а не на зондергруппу Конгрегации.

— Он ушел, — подал голос Сфорца, и еще несколько секунд Курт соображал, о чем речь, о ком он говорит, если — вот он, герцог фон Аусхазен, безоружен и в течение некоторого времени даже безвреден, и лишь невероятное напряжение памяти выбросило, наконец, на поверхность — фигура в капюшоне, тень вместо лица, указующий перст, сухой, как ветка…

Он рванулся к выходу из комнаты, и рука кардинала ухватила его за локоть.

— Брось, Гессе, — тихо проронил тот. — Бессмысленно. Он ушел.

Курт остался сидеть на полу, стягивая посеченную куртку и кривясь, когда края разрезанной кожи царапали раны; два арбалетчика, все еще немного оглушенные, медлительные, вязали безропотного фон Аусхазена, еще двое отвязывали вновь лишившегося сознания князь-епископа, перетягивая порезанные вены обрывками его одежды.

— Вот это да… — проронил шарфюрер, что стоял над неподвижным телом Маргарет, присел, перевернув ее лицом вверх, и Курт поморщился.

— Голой ведьмы ни разу не видели?

— Ну, не так, — с чувством отозвался тот, вновь опрокинув ее спиной кверху, и, заведя руки к лопаткам, затянул на тонких локтях веревку. — Не окочурится? У нее голова разбита.

— Не льстите мне; просто рассечена кожа, — возразил он, стащив рубашку и пытаясь понять, насколько глубоки порезы на руке. — Зараза…

— Excellenter, майстер инквизитор, — тихо проронил герцог, покачнувшись, когда вязавшие его арбалетчики дернули за веревку, затягивая узел. — Целый месяц водить за нос весь Кельн… так очаровать малышку Гретхен… Преклоняюсь.

Курт поднял голову, глядя на фон Аусхазена так, будто увидел его впервые, и несколько секунд сидел молча и неподвижно.

— Да, — устало произнес он, наконец, с трудом поднимаясь. — Кстати.

К герцогу он подошел медленно, тяжело, остановился напротив, окинув его оценивающим взглядом, и четко, резко вмял колено в живот — под ребра. Тот согнулся, сипло втянув в себя воздух; от удара о кольчугу под камзолом коленный сустав задергало, и запоздало пришло в голову, что бить надо было ниже.

159