По делам их - Страница 37

— Оно здорово, — констатировал Курт, и профессор глубоко кивнул:

— Совершенно. Абсолютно; я бы вообще сказал, что перед нами на редкость здоровый и крепкий юноша; несколько худоват, однако это нормально для человека с его распорядком дня. Если б причиной его гибели стало то, что принято называть сердечным приступом, мы увидели бы на сердечной мышце сизое пятно отмершей ткани. Ведь что такое этот самый приступ? Сердце просто приостанавливается на миг-другой, а для нашего с вами столь важного органа это фатально: лишь чуть застаивается кровь, чуть только перестает сокращаться мышца, и образовывается гематома. А, говоря вульгарно, сердце с фингалом работать если и сможет, то недолго и крайне тяжко; здесь мы не видим ничего подобного. Далее. Простая остановка сердца во сне, оставляющая человека в блаженном неведении относительно происходящего, покуда он не узрит пред собою святого Петра, возможна в случае атрофии сердечной мышцы. Вы знаете, что это такое?

— Ослабленное сердце? — предположил Курт, и тот кивнул снова.

— Верно. Но в таком случае мы бы наблюдали сердце укрупненных размеров, а стенки его были бы много тоньше нормы, отчего, собственно говоря, и происходит его остановка — словно бы вас, майстер Гессе, заставили бы тащить на себе воз с дровами. Не по силе работа. Все остальное, от чего мог бы скончаться молодой человек, отметается без обсуждения — для прочих болезней нет причин внутренних либо же им не соответствуют признаки внешние.

— Итак, ваше заключение, профессор, — сдерживая неуместную радость, подытожил Курт, — такое, что он умер не сам. Я верно понял?

Штейнбах скосил на его просветленное лицо усмехающийся взгляд и поинтересовался, подтолкнув его локтем в бок:

— Можно узнать, чему вы так радуетесь, майстер Гессе? Тому, что бедный юноша умер, или тому факту, что кто-то запятнал свою душу грехом смертоубийства?

Он вспыхнул снова, опустив голову, и неловко кашлянул, чуть отступив назад от тела.

— Простите… Я не радуюсь, всего лишь доволен оттого, что не ошибся я…

— Ай, бросьте; я же шучу… Однако, — посерьезнев, продолжил тот, опустив глаза к развернутому, словно открытый мешок, нутру покойного секретаря, — вынужден слегка остудить ваш пыл. Заключения об убийстве или, на худой конец, самоубийстве я вам тоже не дам.

Курт удивленно округлил глаза, тоже бросив взгляд на обнаженные органы, словно надеясь прочесть в них, подобно гадателю, ответы на свои вопросы здесь же и сейчас, и растерянно пробормотал:

— То есть как? А как же такое может быть — нет причин для естественной смерти, и при том человек не убит? Ведь вы сами сказали — умереть ему было не от чего!

— Сказал, да… Дайте-ка я выражусь яснее, юноша: ut breve faciam, я не знаю причин ни для того, ни для другого. Болезней, от коих можно было бы распрощаться вот так с жизнью, я найти не могу, но и никаких следов отравления я не вижу. Повторяю — «я не могу найти» и «я не вижу». Исходя из существующих на нынешний день знаний и умений нашей медицины, исходя из моих не так чтоб скромных способностей, я вынужден констатировать, что смерть странная. Если вас удовлетворит подобное заключение, вы его получите в письменном виде от меня завтра.

— Конечно, — торопливо согласился Курт, — меня это не удовлетворит, однако удовлетворит Керна, сейчас главное для меня хотя бы это; однако я хочу понять…

— Я объясню, — мягко прервал его Штейнбах, подняв окровавленную руку, и он умолк. — Я объясню вам, почему меня самого так удивляет произошедшее. Начнем с того, что, поскольку естественная смерть фактически исключена, а повреждений механического порядка не наличествует, остается предположить что?

— Яд.

— Яд. Верно. Однако никаких признаков отравления в организме нашего гостя нет.

— Постойте, но — вот же, трупные пятна на спине, так разве нельзя предположить отравление ландышем?

Штейнбах вздохнул, отерев локтем лоб, и медленно повторил:

— Отравление ландышем… Ландыш, майстер Гессе, convallaria, или, если быть более точным, его ягоды — это весьма сложная, опасная при неумении и сложная в обращении помощь работе сердца. В случае же, когда данное вещество применяется к сердцу вполне здоровому, а тем паче, если доза существенно превышена (а в нашем случае это должно было бы быть), происходит то самое влачение воза с дровами — сердце разгоняется, пульс при этом мы бы наблюдали (если б застали последние минуты жизни) быстрый, нитевидный. И — да, вы правы, происходит приток крови к оному сердцу, отчего образовываются пятна напротив него. Однако здесь мы их наблюдаем всего лишь в месте соприкосновения тела с кроватью, на лопатках, несколько выше — это явление частое и, скажем так, нормальное. При ландышевом варианте, кстати скажу, было б еще одно пятно — на затылке.

— Но ведь есть еще и цианиды, — не мог успокоиться Курт, — в конце концов, мак… не знаю… цикута!

— Позор, господин следователь, — заметил Штейнбах с усмешкой, и тот закивал:

— Да-да, это я хватил, я знаю; от цикуты умирают в несколько часов и с большими мучениями; лицо… Но прочее?

— Бог с вами, объяснюсь всецело, что ж поделаешь, — вздохнул, отмахнувшись, профессор и переменил позу, распрямив спину. — Что вы там упомянули первым, майстер Гессе? Цианиды? Они, как вам известно, отдают сильным запахом миндаля, посему его вы, учитывая время смерти, уловили бы еще от губ этого юноши, едва склонившись к его лицу, а уж после вскрытия он стал бы и более явственен, невзирая на прочие перебивающие его запахи. Кроме того, при отравлении цианидами кровь жертвы приобретает рубиново-красный цвет, а здесь, изволите ли видеть, имеет место обычная трупная темная кровь. И уже совсем явный признак — синюшность слизистых оболочек тела; вот, посмотрите. Видите? — уточнил Штейнбах, отогнув нижнюю губу покойного, демонстрируя его десны и внутреннюю сторону щеки. — Уже здесь был бы четко виден синеватый цвет тканей, да даже и снаружи губ это легко можно было бы разглядеть.